«Боюсь, что это мне будет сниться». Ужасы войны не сделали меня лучшим писателем — интервью с Артемом Чехом
Украинский военный неподалеку от линии фронта в Донецкой области, 9 августа 2023 года (Фото:REUTERS/Oleksandr Ratushniak)
Артем Чех, военнослужащий ВСУ, писатель, рассказал в эфире Radio NV, как война влияет на творчество писателей, об отзывах на Западе на собственную колонку в The New York Times.
Недавно был переиздан сборник документальной прозы Артема Чеха, писателя и военного, о 14 месяцах службы в рядах ВСУ в 2015—2016 годах.
Впервые опубликован в 2017 году после длительной паузы в литературном творчестве Артема Чеха.
«Точка ноль» — это дневниковые записи мобилизованного киевлянина, который записывает все, что видит, и пропускает все это через себя.
— Если бы вы писали это в 2022 году, книга была бы той же, говоря о настроениях, говоря об украинцах, говоря о состоянии войска?
— Есть ли у меня за плечами этот опыт 2015 года? Потому что если он у меня есть, то это совсем другая книга. Поскольку я уже знаю, чего ожидать от Вооруженных Сил, я знаю все подводные камни, я знаю, где, на каком повороте меня ждут неприятности, а где я могу пробежать «между капельками». Потому что Вооруженные Силы тоже большой организм, и мы приспосабливаемся определенным образом. И 2015−2016 годы — это была такая хорошая подготовка, и 2022 год меня ничем не удивил.
Я пришел в Вооруженные Силы и только приятно удивлялся: о, здесь изменилось, здесь изменилось, здесь улучшилось, класс, здесь осталось, как и было. Но если бы я попал впервые в 2022 году, я думаю, это был бы такой же стресс, как в 2015. С «гражданки» прийти в армию, увидеть, в принципе, ту же картинку, что мы видим по телевидению, но немного измененную, поскольку все-таки действительность имеет много нюансов, связанных, в первую очередь, с человеческим фактором или еще с чем-то.
То есть Вооруженные Силы — это огромный организм. Может быть так, что тебе просто попался командир-дурак. И все, и твоя служба превратилась в ад. Поэтому здесь не знаю. Я думаю, что я должен быть благодарен тому опыту в 2015—2016 годах, и если бы я сейчас писал эту книгу, она была бы совсем другой. Я бы просто не сосредотачивался вообще на вопросах быта, обеспечения или еще чего-то, то, что мне сейчас ок.
— А быт, какой он?
— Он разный, абсолютно. И если в 2015 году я 10 месяцев просидел и прожил в одном блиндаже, то за эту войну я сменил, наверное, локаций 15−20. И мне приходилось жить и на роскошных виллах, и в резиденциях бывших президентов, и в окопах, блиндажах, каких-то старых домах, где год назад умерла баба в страшных муках. Было абсолютно разное. Очень быстро ко всему привыкаешь. И имея тот опыт, я уже знаю, что не стоит ныть, поднимать бучу, говорить: командир, куда ты меня завел? Это армия. И ты знаешь, что ты сам устроишь свой быт.
И солдаты это прекрасно понимают со временем. Месяц-два проходит, новобранцы уже знают, что не надо ожидать ни от кого ничего, надо делать самому, и все будет классно. Мы всегда строили сами свой быт, и всегда у нас все было прекрасно. Мы знали, что не найдешь генератор — у тебя его не будет, поэтому ищи генератор. Не выкопаешь себе туалет, у тебя его не будет, копай. Простые правила игры: сам для себя все делаешь.
— Если говорить о настроениях общества сейчас, изменила ли эта большая война наши возможности? Как минимум, наше ощущение, что мы можем этого огромного врага победить?
— Все может быть. С одной стороны Россия, развязав эту войну, определенным образом дала нам шанс на возвращение наших территорий. Конечно, 21 февраля, говоря о том, что надо возвращать территории, мы понимали, что это большая война. Никто не хотел идти на эту большую войну. И когда она началась, тоже мало кто хотел идти на эту большую войну, по большому счету.
Кто хочет идти на войну, умирать там, рисковать своей жизнью и здоровьем? Но так сложилось, что мы вынуждены туда идти. И заодно, а почему бы и нет? А почему бы не забрать? Очень много есть «но», очень много есть нюансов. Я не из тех, кто сторонник рисовать розовых носорогов и говорить, что мы скоро победим, все будет прекрасно.
Будет прекрасно когда-нибудь. Я хочу в это верить, стараюсь в это верить. Но также я был на фронте, я был и в тыловых частях, я очень много с кем общаюсь, я вижу определенную действительность, она очень сложная, но она не тупиковая. То есть у нас есть шансы на то, чтобы забрать свои территории. И я думаю, что нам просто надо искать тот момент, ту лазейку, ту иглу в яйце, которую мы можем переломить и забрать это все. Это очень сложно. Это большие игры, которые происходят не только на поле боя, это также политика, это геополитика, это очень много всего, это все в комплексе работает, но шансы есть.
И я не вижу причин не верить в то, что мы способны иметь границы 1991 года. Я знаю, что многие из военных разделились, одни говорят «давайте сосредоточимся хотя бы на границах февраля», другие говорят «идем до конца, до победы». А с другой стороны я не совсем верю, что границы 1991 года будут победой. Просто фронт сдвинется на те границы, и здесь тоже определенная сложность будет. Все, что будет происходить в Крыму, это тоже важно. Когда в 150 лет умрет тот карлик, мы же знаем, умрет ли он вообще, или собирается. И с его смертью что-то изменится?
— Как вы думаете, прочитав вашу колонку для The New York Times, что бы вы хотели, чтобы англоязычные читатели поняли? Можно ли себе представить, что они оттуда выносят на самом деле?
— На то и расчет. Наши голоса должны быть услышаны. Лишний раз напомнить о том, что есть не только большая политика, а есть еще простые люди. И что некоторые из этих простых людей, которые воюют, они также могут написать колонку в The New York Times. И это тоже очень важно. Это моя вторая колонка. После первой я получил сотни писем от американцев. Я понял, что это работает. Это были разные, абсолютно влиятельные люди из Америки. Конечно, это были не сенаторы, но люди, которые создают политику на уровне штатов.
Это председатели каких-то союзов ветеранов, люди, которые имеют финансовую связь. Абсолютно разные люди, которые мне писали письма. В данном случае, с этой колонкой резонанс был немного меньше. Но также я получил очень много фидбека, тоже от разных влиятельных людей. От главных редакторов каких-то издательств, которые заинтересованы в сотрудничестве, работе, заканчивая обычными людьми, которые пишут, что поддерживают Украину. И это очень важно.
И ваше слово — это лишнее напоминание о том, что есть война, и она страшная, и мы понимаем, кто агрессор. И надо постоянно напоминать. Хотя прошло уже столько времени. И часто мы говорим о том, что «вестернеры» устали немного от нашей войны.
Они не устали, они просто имеют память, как у медузы, ее надо постоянно подпитывать, я не говорю, что накачивать специально, но подпитывать этими нарративами о том, что у нас происходит война, Россия — агрессор, гибнут простые люди, и солдаты — это не какие-то рексы, которые любят эту войну, это такие вот ботаны в очках, писатели, которые идут туда и воюют. Это тоже важно — говорить об этом. Идут воевать простые люди, которые не хотят этой войны. Для того, чтобы закончить эту войну, нам нужно больше оружия.
— О чем эти письма, которые вы получаете? Анализировали ли вы это?
— Абсолютно разные месседжи. Я не могу сейчас выделить и сказать, что чего-то было больше. Были, конечно, письма с определенным привкусом чувства вины, это тоже было. Но камон, какое чувство вины? Вы много работали, много работали ваши отцы и деды для того, чтобы у вас была стабильная демократия, капитализм, и вы просыпались в своих уютных кроватях, шли много работать для того, чтобы ваши дети также могли просыпаться и не имели войны. И на вашей земле не было войны уже более 150 лет, на континентальной Америке. И это прекрасно, прекрасно, класс!
Но вы люди больших возможностей. И вы поддерживаете Украину. Это важно для нас. То, что они также писали, это даже собственные какие-то истории. Я ветеран Вьетнамской войны, я понимаю, что это, я был тем, кого вы сейчас называете русским, грубо говоря. Я был тем, кто нападал на другую страну, я не хотел туда ехать. И я понимаю, что думают жители Вьетнама о нас, обо мне. Были истории о Холокосте, вспоминали, что имеем еврейские корни.
Абсолютно разное было, я сейчас не вспомню. Но большинство — это «мы поддерживаем вас молитвами, мы поддерживаем вас добрым словом». Это классно. Это все, видимо, тоже работает. Но главное не это. Главное то, что они об этом говорят. «Я распечатал вашу статью и показываю всем своим на работе, я дал распечатки своим детям, чтобы они тоже могли это почитать». Это хорошо. Потому что это лишняя огласка нашей болезненной темы.
— У тыловых украинцев есть обида на западных партнеров. Потому что если бы мы получили все то, что мы имеем сейчас тогда, когда проводилась Харьковская операция, или тогда, когда освобождали правобережье Херсонской области, мы бы могли пойти дальше. Как тема поставок западного оружия обсуждается на фронте?
— На самом деле это не обсуждается. Больше волнуют вопросы на уровне роты и батальона, что происходит там, чем то, что происходит где-то в американском конгрессе, и кто принял какие-то решения о том, чтобы дать нам больше Patriot или какого-то другого оружия. Поскольку мы стрелковое подразделение, мы не воевали никогда супер-техникой, ничего у нас не было, не было тяжелой техники, то мы, открывая ящик с американскими гранатами, говорили: «о, класс, америкосы подогнали классные гранатки».
Это было, это все в шутку. На самом деле воевали ПКМ, которые производит Украина или Венгрия, советскими ПКМ, обычными теми самыми «Калашами». И этого нам было достаточно. Никто не заморачивался особо тем, что нам дали, что не дали. Между собой где-то могли поговорить не очень компетентно, об этом рассуждая, вот то нам дадут, а если бы дали, и тому подобное. Но все это на таком уровне… Не очень интересно.
— Пора поговорить о Боге. Мы понимаем, что значение случайности на фронте, на нуле, чрезвычайно велико. Никто не знает, куда прилетит, никто не знает, почему прилетает. Как меняется эта перспектива? Если это не слишком личная тема.
— Это не слишком личная тема, но она достаточно сложная для того, чтобы так с кондачка об этом говорить. Хотя я думал об этом. И думал, почему за годы было столько моментов, после которых меня могло бы сейчас здесь не быть. А я здесь есть. И столько раз проносило, при чем так с ветерком, хорошо проносило мимо каких-то смертельных опасностей. Очень странный вопрос. Почему тогда, когда нас зашло в Бахмут, условно говоря, 30 или 40 человек, почти все оттуда вышли с определенными травмами, ранениями, кто-то не дошел, это была очень сложная ситуация тогда.
Это был конец мая, и это как раз тогда очень сложная ситуация была в Бахмуте. Почему моя группа из восьми человек единственная, которая вышла невредимой? Почему мы смогли выйти? Я постоянно себе задаю этот вопрос. Почему падало настолько близко и ни разу не залетело в окоп? Задаю себе эти вопросы, и я не имею на них ответов. Так получилось. Могу ли я говорить что-то о Боге? Вряд ли. Я не знаю. У меня нет ответа. Могу признаться, что я обращался к нему там. Я не могу себя назвать, я не верующий человек. Но я говорил к нему. На всякий случай.
— Вы получали ответ?
— Мы вышли.
— Можно ли говорить, что этот опыт вас обогащает, как писателя?
— Никоим образом не обогащает. Я не буду лучше писать, у меня не станут лучше образы, я ничего лучше не придумаю, имея этот опыт. Он просто есть. И я не могу сказать, что я благодарен ему. Я могу сказать, что я благодарен опыту пребывания в АТО, но не этому опыту. Это страшный опыт, неприятный, и я очень боюсь, что это мне может сниться.
Я думаю, что мне это приснится, и мне это будет очень неприятно, и я не хочу этого. Но ведь очевидно, что когда-то это случится. Мне иногда снится, что я снова сажусь за школьную парту. О, Боже. Опять я где-то там сижу, мне надо снова выходить оттуда. Нет, я не хочу этого. Это негативный, это плохой опыт, ни к чему хорошему он не приводит.
