«Каждый день мы пишем сплошной некролог». Разговор с руководителем медслужбы Волков Да Винчи Алиной Михайловой
Алина Михайлова, руководитель медицинской службы Ульф механизированного батальона Волки Да Винчи (Фото:Павел Олейник)
Руководитель медицинской службы механизированного батальона Волки Да Винчи Алина Михайлова — о спасении раненых на фронте, идее создания Пантеона Героев, памяти о подвигах тех, кто нас защищает, и отношении к военным в обществе.
Алина Михайлова — военнослужащая Вооруженных Сил Украины, руководитель медицинской службы Ульф механизированного батальона Волки Да Винчи, депутат Киевсовета. По подсчетам движения ЧЕСТНО, признана одной из самых оппозиционных среди депутатов. Свою деятельность на этой должности сосредоточила на борьбе с незаконной застройкой Киева и его дерусификации.
В 2022 году вошла в список «30 к 30: лица будущего» от Forbes. В июле того же года компания The Brothers Brick разработала фигурки LEGO в виде украинских женщин-военных, одной из которых стала Алина Михайлова.
7 марта 2023 года в боях за Бахмут Донецкой области погиб ее возлюбленный, Герой Украины Дмитрий Коцюбайло, известный как Да Винчи. Две недели спустя, 21 марта, Алина Михайлова зарегистрировала на сайте Офиса президента Украины петицию о создании Национального Пантеона Героев на Аскольдовой могиле в Киеве — там, где похоронен Да Винчи. Сейчас петиция набрала необходимые для рассмотрения 25 тыс. голосов. Ответа на нее пока нет, однако 20 апреля мэр Киева Виталий Кличко сообщил о начале процедуры создания Национального военного мемориального кладбища в поселке Быковня, что под Киевом, общей площадью около 100 га. Но когда именно там может появиться кладбище — не уточняется.
Как медицинская служба Ульф спасает жизни раненых бойцов на фронте, с какими сложностями сталкиваются бойцы, получившие ранения во время несения службы, на «фронте» бюрократическом, и почему украинцам важно помнить каждого из тех, кто положил свою жизнь в борьбе за страну, Алина Михайлова рассказывает в интервью NV.
О начале работы в медицинской службе
Уже почти месяц, как я вернулась в подразделение, занимаюсь своей привычной работой. Мы проводим эвакуацию, организуем работу стабилизационного пункта, личного состава.
До 2016 года я была волонтеркой [благотворительного фонда Армия SOS]. И хотя на тот момент я давно хотела попасть на фронт, чтобы помогать больше, понимала, что стрелком я не буду, потому что в моем случае это бессмысленная история. А медициной я могла бы заниматься. Но вставал вопрос о том, что это — большая ответственность за жизнь людей. И я, видимо, в какой-то момент не была готова ее взять на себя. К тому же я очень боялась крови. А потом поняла, что пришло время.
Я попала во фронтовую медицину в 2016 году. Не скажу, что страх крови ушел с первым раненым. А что касается ответственности, то до начала полномасштабной войны мы были небольшой медицинской службой в добровольческом подразделении. Сегодня же Волки Да Винчи уже в ВСУ. В непосредственном моем подчинении — около 22-х человек личного состава. И плюс — ответственность за эвакуацию всего батальона.
Практически полтора месяца мы пробыли на Бахмутщине. У нас было довольно большое количество раненых. И я могу смело сказать, что как медицинская служба мы выполнили свою задачу на Бахмутщине на хорошую пятерку. На [этапе] эвакуации у нас не было ни одного погибшего бойца. То есть все бойцы, которые были эвакуированы боевыми медиками, несмотря на тяжелое состояние, в результате остались живы.
О развитии фронтовой медицины в Украине
Фронтовая медицина в Украине до сих пор держится на волонтерах, к сожалению. Медицинская служба Волков Да Винчи полностью укомплектована: начиная от марлевого бинта и до кареты скорой помощи, реанимационного автомобиля, до аппаратуры в нем, кислородных баллонов, болтика, гаечки и газового ключа — все это благодаря волонтерской помощи.
С 2017 года я стремилась работать с цельной кровью или компонентами крови, но это не было разрешено законом. Сейчас наша медицинская служба имеет возможность переливания компонентов крови тяжело раненым прямо в медэвакуации. У нас есть холодильники для крови, аккумуляторы для того, чтобы эти холодильники работали, генераторы и все остальное. Холодильники нам подарили в Министерстве здравоохранения, а аккумуляторы, генераторы и пр. — это также волонтерский фонд. Для того чтобы получить возможность работать с компонентами крови, и чтобы они не портились, мы делали заказ [на такую волонтерскую помощь]. По сути [за последнее время] у нас ничего не изменилось, однако возросли масштабы оказания помощи, количество раненых, изменился характер войны.
Что касается качества работы, то когда Волки Да Винчи стали частью ВСУ, у меня «улучшился» вопрос личного состава. В медпункте работают врачи-анестезиологи, врачи-хирурги, фельдшеры по образованию. Поэтому делать такие манипуляции, как интубация или торакальный дренаж, мы можем на уровне своего батальона. Стало быть, это, пожалуй, другое качество оказания помощи по сравнению с тем, что было до 2022 года.
Об отсутствии надлежащего лечения для бойцов на передовой
По состоянию на сегодняшний день в Украине нет адекватных и четких протоколов лечения акубаротравмы. По мировым протоколам это лечится таблеткой парацетамола, ибупрофен и покой на неделю. Предоставить этого бойцам мы не можем, поэтому бойцы с акубаротравмой возвращаются обратно в окопы. Это распространенная история в войсках.
Ребята снимались с дежурства из окопов, приезжали ко мне в пункт, «капались» и возвращались обратно в окоп. Они получали контузии второй раз, приходили в еще худшем состоянии, «капались» снова и возвращались обратно в окопы. Абсолютно не протокольное лечение — только то, что на момент снимает определенные симптомы. Это не комплексный подход к решению звона в ушах, головных болей, рвоты. Акубаротравма будет беспокоить бойца всю его жизнь. [Внешне] он — без явных повреждений, руки-ноги на месте, голова на месте, вроде все нормально. Но это нарушение сна, координации, слуха, даже зрения — в зависимости от уровня и тяжести травмы. Это серьезная проблема, которая дальше превратится в посттравматический синдром, в проблемы дома и семьи.
То, чем сегодня лечат в госпиталях акубаротравму, по моему мнению, — бред. Это не лечение, это больше «для галочки». Но — не решение проблемы. И к сожалению, опять же, из-за характера войны, ее масштабности, мы не можем обеспечить контуженным бойцам, которых очень много, даже семь дней покоя: полежать, походить, потрогать траву. Они возвращаются обратно в окопы, куда угодно, и продолжают воевать. Впоследствии мы еще будем это выгребать.
Для нашего подразделения личный состав — ценен, командиры его слышат. Даже сами командиры привозили мне контуженных бойцов, выстраивались под пунктом. У нас тут тяжелый раненый, мы его отпускаем, а дальше заходит человек 20 на прокапывание от контузии. Это, конечно, звучит смешно, потому что, кто «капает» от контузии. Но это то, с чем мы сталкивались.
Я не знаю, что делать, если командир говорит: «Сиди в окопе. Что там, у тебя головка поболела? Выпей таблетку». Это называется залечивание акубаротравмы. Поэтому я надеюсь, что будет возможность отправлять бойцов на восстановление.
К примеру, есть Лесная поляна в Пуще-Водице — реабилитационный центр, они работают с посттравматическим синдромом, акубаротравмой и так далее. Там хорошие условия для того, чтобы боец мог отдохнуть. Нужен покой, сон. Никаких взрывов, никаких дежурств по 10, 20 часов. Мы стараемся [давать это тем], кто нуждается в таком лечении. В других батальонах это — вопиющая проблема. Решения пока нет, ведь единые протоколы относительно того, как с этим работать — не прописаны.
Об алгоритме действий после получения ранения
В Украине существует так называемая форма 100, которую должен взять боец, получивший ранение. Эта форма нигде и никем не утверждена, но ее требуют и от меня как от начмеда пункта батальона, при любом ранении, и от бойцов. [Она нужна] и когда акубаротравма, и когда подвернул ногу, покашлял — нормативка у этого документа отсутствует. Он очень странный, написан на русском языке, и там до сих пор перечисляются такие виды ранения, как: ядерное поражение, химическое оружие, укус змеи. Где здесь то, с чем мы сталкиваемся на фронте?
Заменой этой «формы 100» существует карта раненого по протоколам ТССС. Когда ты ее заполняешь, там все прописано: что ты вводил [раненому], дозировка и так далее, характер ранения и так далее. Карточкой раненых сегодня никто не пользуется — мы с этим столкнулись. Привезли раненого с такой карточкой, которая была заполнена адекватно, а нам говорят: не подходит, у нас своя форма 100, мы по ней работаем. Вся эта документация — она как снежный ком. И на выходе, если боец не получит какой-то выписки, без надлежащей документации, например, он не сможет подать заявление на получение группы инвалидности.
Вторая проблема — сегодня все это до сих пор в виде бумажек. Никакой электронной документации, в компьютере — об этом речь не идет. Это все бумажки, выписки, штампы — от руки записывается. До нашей армии ничего электронного пока не дошло, к сожалению. Есть примеры наших зарубежных партнеров, у которых в госпиталях документация ведется в компьютерах, то есть цифровизация шагает по армиям стран НАТО.
У нас это все — кипы бумаг. В чем минус? Например, был момент, когда из-за попадания ракеты полностью сгорела документация. Ее восстанавливать — колоссальная работа. Если бы это было автоматизировано, [оцифровано], оно бы сохранилось. Но сегодня мы имеем сгоревшие бумаги, потому что обстреливают штабы, обстреливают командные пункты, и эти бумаги сгорают. Потом нигде не докажешь, где они оформлялись и кем выдавались.
О влиянии войны на собственное здоровье
Возможно, это и неправильно, но в моем случае я не жалуюсь ни на что. Потому что вижу состояние наших пацанов, и мне незачем жаловаться на свое здоровье. Это мелочи, которые лечатся тысячной дозой парацетамола или хорошим сном. Времени делать обследования, заниматься своим здоровьем — нет. И я пока не чувствую в этом необходимости. Знаю, что потом оно может «вылезти», но пока что на это не обращаю внимания. Пока я хожу, дышу, со мной все нормально, я свое здоровье отставляю на задний план, и занимаюсь, как могу, своими и не своими обязанностями. Всем, чем надо.
Я чувствую большую ответственность за других людей, особенно сейчас. Моя работа, к сожалению, не заканчивается на том, чтобы оказать помощь и отправить ребят в ближайший госпиталь. Она должна продолжаться дальше.
Многие из раненых в госпиталях сталкиваются с абсолютно пренебрежительным отношением к себе. Но они не хотят устраивать разборки. Мы сейчас «выходим» на работу с таким направлением как восстановление, и одной из своих задач я вижу, чтобы проверить, каково отношение к нашим раненым в госпиталях, в больницах, почему оно такое, чем оно вызвано.
Была, например, ситуация, когда я выдаю направление раненому бойцу, а врач потом ему говорит: «Иди заверяй нотариально, потому что я не верю, что это ты». О том, что он столкнулся с таким отношением, сказал уже потом. Я спросила, почему не рассказал раньше. Он ответил, мол, я стеснялся, а что мы с ним сделаем?
На самом деле это — вопрос того, что [этот врач] будет дальше так себя вести. То есть когда раненый боец должен идти и заверять направление у нотариуса — это ситуация, которой не должно быть. Она показывает пренебрежительное отношение. Это говорит об абсолютном неуважении. Это уважение полностью отсутствует — как у определенных врачей, так и в некоторых государственных структурах в целом.
Об отношении к военным в обществе
У нас в обществе существует «идеальный» образ военного: он молчит, ни на что не претендует, у него нет личного мнения. Его узкая направленность — это взять автомат, стрелять, дальше нигде не высовываться. Это тот военнослужащий, который наше общество сегодня устраивает. Но когда он начинает высказывать свое мнение, свое видение вещей, и в случае, если оно не сходится с видением общества, становится плохим.
Но военные — это такие же люди, такие же, как другие, которые приняли решение пойти на войну и защищать нашу страну. Военнослужащий — это тот же живой человек с мыслями, взглядами, эмоциями. Этот человек терял других, у него могут быть травматические опыты, и этого человека не надо оберегать. Ему нужно элементарное уважение и понимание того, что он пережил. Сегодня это является проблемой, и эта проблема будет увеличиваться в масштабах.
Военнослужащий не должен быть для общества «каким-то». Это должна быть работа двух сторон. В том числе и самих военных. Потому что есть разные военные. Это обычные, простые люди, они не самые идеальные, не самые лучшие. Это люди, которые самоотверженно пошли защищать страну. И они могут быть неправы, у них могут быть определенные проблемы. Поэтому это должен быть определенный комплекс [решений], наработанный специально для военнослужащих.
Военный — это честь формы, которую ты носишь, и, например, в этой форме, нельзя распивать алкогольные напитки или вести себя, дискредитируя армию. Это также надо говорить военнослужащим — не все понимают, какую несут ответственность, кем они становятся, когда надевают эту форму.
О поколении, которое все время в борьбе
Майдан начался в 2013-м, прошло 10 лет. То есть это 10 лет жизни, в которой ты постоянно за что-то борешься, за свои права, за свою страну потом. И это постоянная борьба и состояние беспокойства. Это постоянное состояние борьбы, с собой в том числе, с внутренними вопросами в государстве. Потому что это и суды, общественный сектор, который мы восстанавливали после Майдана, на что также требовался определенный ресурс, в том числе и моральный, и эмоциональный. Непосредственно война, которая требует и физического ресурса, определенных знаний.
Мое поколение, по сути, началось с Майдана, и большинство этих людей после полномасштабки снова вернулись в армию. К сожалению, большинство тех, кого я знала, погибли уже во время полномасштабной войны. И это страшно. Потому что эти люди стояли у истоков. Для меня это начало нашей сознательной жизни как украинцев. Начало Майдана, Революция достоинства, война [на Донбассе в 2014-м], полномасштабная война.
Нас становится все меньше. Людей, которые были свидетелями событий Революции достоинства, первого вторжения рф, значительно меньше. И, наверное, пройдет пару лет, и нашу историю, возможно, будут рассказывать совсем другие люди. Поэтому нужно сохранить память. Потому что все, что остается после всех этих событий, после Революции достоинства — память об этих людях, об их геройском поступке, о том, кем они были и что сделали для этой страны. И так будет с этой войной, к сожалению.
Ежедневно сейчас мы пишем сплошной некролог, к сожалению. Но это та цена, которую мы, видимо, должны заплатить для того, чтобы быть теми, кем мы есть, кем хотели бы быть, и за что боролись, в том числе Герои Небесной сотни. Мы проходим трудный путь. И платим за это, в прямом смысле, своей кровью, кровью тех людей, которые должны были бы эту страну дальше развивать. Поэтому одно из основных направлений работы сейчас — это создать определенный институт имиджа, репутации.
Очень много людей, которые до полномасштабной войны были «невежливыми», решили, что им это забудется, и они аннулируют свой счетчик плохих дел, плохих высказываний и взглядов. Так не должно быть. Я считаю, что те, кто исповедовал определенные нарративы «какая разница», «дружественный народ», «мы все братья» должны быть «на карандашике», чтобы наша страна дальше не строилась этими же людьми. Я говорю о представителях Партии регионов, ОПЗЖ
Этого нельзя позволять. Иначе когда мы вернемся с войны, наши друзья и товарищи будут в списках в Верховную Раду от обновленной Партии регионов. К сожалению, у украинцев короткая память. И эту память надо воспитывать. Не надо забывать, что сделали эти люди, и почему мы сегодня в этой точке. В том числе из-за того, что в свое время в Украине определенные деятели допустили, чтобы на нашей территории находились войска РФ.
О Пантеоне Героев и сохранении памяти
На самом деле идея Пантеона не новая. Во-первых, этот вопрос уже поднимали и представители церкви, и военные. В 2017 году Минкульт выделил средства на разработку проектной документации по созданию Пантеона Героев. Минкульт с этой задачей успешно не справился, вернул средства в бюджет, и эта история забылась. Как мы видим, и сегодня, и все предыдущие годы ни для Минкульта, ни для других структур история о памяти не была и не является приоритетом.
На десятый год войны мы не имеем ни одного [единого] кладбища для военных. У нас нет единого музея — хотя бы в столице. У нас нет Пантеона Героев, куда можно было бы прийти и провести там какую-то официальную церемонию в одном месте. И это о многом говорит. В том числе о саботаже некоторых людей, о незаинтересованности, непонимании важности таких вещей.
Если человек, занимая высокую государственную должность, не понимает важность увековечения памяти героев Украины, военных, то, видимо, человек не на своем месте. Мы же почему-то продолжаем эту преемственность странных назначений непонятных людей не на свои места.
По моему мнению, городское кладбище — не совсем достойное место для захоронения павших военнослужащих. Вдовы, мамы с урнами, с прахом своих сыновей, мужей, приходили на мероприятия с Минкультом, с Минветеранов, показывали эти урны и говорили, что им негде их похоронить. Эти люди могут быть жителями Мариуполя, Бердянска, и они не имеют возможности похоронить своих детей там. Где им хоронить своих сыновей, своих мужей? Это вопрос открытый, и это абсолютный позор.
Мне противно и стыдно, в том числе и как депутату городского совета, потому что это и наша зона ответственности. Но когда я подняла вопрос с Пантеоном, выяснилось, что Министерство культуры считает, что это не совсем целесообразно, не ко времени.
Мы продолжаем «лупати сю скалу». Физических сил на это, у меня, конечно, не хватит. Тем не менее мы боремся, на фронте, потом приезжаем в Киев, и боремся еще и за то, чтобы достойно помнить своих героев. Не хотелось, чтобы так было.
Почему важен пантеон, именно Пантеон, как определенное сакральное место, и почему, по моему мнению, это должна быть Аскольдова могила? Это, во-первых, исторически абсолютно подходящее место. Во-вторых, это место само себя возрождает. Кроме Дмитрия Да Винчи, там похоронены и киборги, там есть мемориалы и крутянам. Это символическое место, из которого, если — было бы желание и политическая воля — можно было сделать что-то наше, украинское, что-то о памяти. То, что будет достойно всех воинов, которые погибли, и место, в котором можно почувствовать дух нашей нации, выразить уважение, почувствовать причастность себя как украинца к чему-то великому.
Для того чтобы такое место появилось, нужно приложить много сил, энергии. Но прежде всего для этого должно быть желание. У украинцев это желание есть, и мы видим это по количеству голосов петиции и времени, за которое она набрала [достаточное количество голосов]. Дальше же я пока такого желания не вижу. К сожалению.
О переживании гибели Да Винчи, и публичности против приватности
Если говорить о случае с Да Винчи, то, например, чтобы побыть с ним вдвоем на могиле, я должна приезжать поздно вечером. Меня это как-то задевает? Я действительно горжусь тем, что сегодня большое количество людей, как украинцев, так и людей, которые приезжают в Киев, например официальные делегации [из других стран], могут пойти на его могилу, узнать его историю, поблагодарить его. Понять, какой фигурой он был.
Мне не жаль. Я говорю, как его близкий человек, который его любит и любил, как та, кто жила с ним шесть лет. Это не нарушает мою приватность. Это о чем-то большем, что должно быть. Я здесь не вижу нарушения личных границ.
Да, эта суперпубличность, которая разносится в соцсетях, меня немножко истощает. Те видео, которые делают [о Да Винчи]. Молодежь, в большинстве, узнала о Да Винчи, к сожалению, уже после его гибели. Многие пишут: «Мы не знали о нем. [Но сейчас] прочитали, посмотрели интервью». Вот это плохо.
Плохо, что своих героев мы начинаем уважать и фанатеть от них только после их гибели. Но — пусть. Сегодня есть фигура Да Винчи, есть и фигуры других ребят, о которых нужно рассказывать, к которым также должны приходить на могилу. Не с грустью и слезами, а с достоинством жить в одно время с этими людьми. Иметь возможность поблагодарить за службу — хоть на могиле. Человека, который отдал свою жизнь.
Эти люди отдали жизнь — самое ценное за то, чтобы мы могли сегодня говорить с вами в этом парке. Чтобы на их могилы могли приходить — помолчать, поговорить, подумать о своем. Это — одна из тем сохранения памяти, и это должно быть прописано государственной концепцией.
Мы пережили очень много горя, и переживем [еще]. Мы нация людей, травмированных войной. И это не только военнослужащие и их семьи, а это и просто гражданские — все, кого коснулась эта война. Поэтому мы должны сохранить эту память и пронести через годы с гордостью и уважением ко всем героям. А наша страна сегодня состоит из одних героев. Это герои, которые погибают, а память о них не должна быть забыта.
