Есть ли бог в окопах? Женщина-капеллан, которая работает «на нуле» — о том, от чего больше всего страдают военные на фронте

«На фронте атеистов нет», — убеждена 37-летняя житомирянка Елена Легенчук, которая с начала полномасштабного вторжения ездит в самые горячие точки фронта, чтобы духовно поддержать украинских военных. Она — одна из первых женщин Корпуса военных капелланов, допущенных «на ноль».

О том, что видела на фронте, когда была в шаге от смерти, и как держатся украинские военные, Легенчук рассказала NV.

 — Чем вы занимались до полномасштабного вторжения и как очутились на фронте?

 — Занималась многим: в Украине у меня есть бизнес, я жила в Европе уже пятый год и занималась профессиональной фотографией. Когда началось вторжение, я была в Испании вместе с мужем и четырьмя детьми.

Я верующий человек причем давно, потому с началом вторжения волонтерила, где и познакомилась с капелланами. Из Испании я вылетела в Штаты собирать средства на мобильную стоматологию для военных и вернулась сразу в Украину, чтобы помочь капелланам реализовать этот проект. Вышло так, что я быстро погрузилась в капелланскую работу и сразу попала в зону боевых действий. Там уже поняла, что это то, чем я должна сейчас заниматься, и вопросов больше не возникало. Теперь я живу на две страны: то работаю в Украине, то проведываю детей в Испании.

 — Вы — многодетная мать. Как отреагировала семья на столь рискованное решение?

 — У меня очень понимающий и любящий муж. И, конечно, ему не нравится, что я, как он говорит, «шныряю по окопам». Но он тоже священник и понимает роль капеллана на войне. Мы должны максимально делать все для победы, и если сейчас Бог использует больше меня, то муж взял на себя роль обеспечения моего тыла, то есть заботы о детях.

 — Верно ли, что вы первая женщина-капеллан «на нуле»? Как вы туда попали?

 — Одна из немногих. Я не была первой женщиной-капелланом в Украине. Но во время полномасштабной войны не все женщины, ездящие на передовую, попадают «на ноль». Это ответственность военных, и они не имеют права допускать туда гражданских, потому что это огромный риск. То, что меня допустили, — просто чудо. Потому что я гражданская, доброволец и не в рядах ВСУ. Впервые на нулевые позиции я попала летом прошлого года: тогда командиры поняли, что ребятам нужна поддержка на месте, на свой риск посадили меня в авто и отвезли туда.

Страшно ли? Когда там — не страшно. Там есть адреналин и понимание, что стоит на кону. Не хватает у меня там времени, чтобы бояться. А когда возвращаюсь и осознаю все риски — становится страшно.

 — В чем заключается ваша работа, где успели побывать и что шокировало больше всего?

 — В нашей команде четыре-шесть капелланов, и раз в неделю у нас есть выезд к бойцам для общения, который длится три-четыре дня. За один визит мы можем посетить несколько локаций, это может быть две-три бригады. Также доставляем помощь, потому что волонтеры многое передают через нас. Это может быть все, что угодно — от влажных салфеток, до автомобилей, дронов и буржуек. К примеру, на днях будем перегонять мотоцикл для разведки.

Я побывала почти по всей линии фронта в Донецкой области — Бахмут, Марьинка, Невское, а также Лиман и Изюм до того, как их освободили и после. Картинка оттуда для меня уже обыденная — видеть сожженный танк, сожженный рядом кусок ноги, разбомбленный дом и уничтоженный поселок. Было удивление, когда я впервые прилетела в Украину и мы ездили на деоккупированные территории Киевщины. Но потом были Изюм, Лиман и между ними села, которых уже нет и их даже не будут восстанавливать. Сейчас они уже не цепляют мое сердце. Как бы это ни звучало ужасно, но это обычная фоновая картинка: люди, выходящие из подвалов, военные в окопах и в блиндажах.

 — Вы нетипичный гость «на нуле» — молодая и энергичная женщина. Как на вас реагируют военные?

 — Сказать, что это неважно — неправда. Я женщина, все еще имеет значение моя внешность, на это есть реакции, и они разные. Из плюсов: моим собратьям-капелланам нравится ездить со мной в экипаже, потому что они везут на фронт приятную картинку жизни. Они мне так и говорят: «Ты жизнь, ты пахнешь, у тебя глаза горят. Это то, что хочется увидеть на нуле». То есть происходит такой эффект «вау» — даже бойцы, которые не собирались слушать капелланов, приходят на встречу.

Но есть и минусы. Мне иногда приходится доказывать, что я имею право быть там. Что я не «киса», не «зая», не «солнышко», не «манюня». Что я капеллан, я священнослужитель, я здесь сейчас буду говорить то, что стоит послушать. Поэтому я часто из милой и доброй перехожу на довольно жесткую и холодную. Тогда говорю: «Слушай, у меня нет бороды, пуза и кадила, но я духовный человек и хочу тебе сказать». Мой голос становится стальным и в конце концов заставляет бойцов прислушиваться. Уже потом ребята подходят и просят об исповеди или молитве. То есть все еще нужно ломать этот момент и доказывать, что я достойна говорить.

 — Говорят, в окопах атеистов нет. Правда ли это и как часто бойцы «с нуля» обращаются в веру?

 — На самом деле людей, которые не верят ни во что на фронте нет. Кто-то говорит «я верю в себя» или «я верю в собратья». Конечно, очень велик процент тех, кто после обстрелов или авианалета получает вторую жизнь в подарок. Они понимают, что это была благодать, сами об этом говорят и рассказывают истории. Часто подходят с вопросом можно ли креститься. Еще один запрос: «Я никогда не думал о своих грехах, но сейчас понял, что вопрос того, буду ли я жить, может быть вопросом одной минуты. Поэтому хотел покаяться и исповедоваться». И такого очень много.

Работать с военными на передовой и в тылу — совершенно разные вещи. Мне нравится первый вариант, потому что они больше осознают ценность жизни, понимают, что сегодня может быть последний день, что этот разговор может быть последним, что другого шанса может не быть. К тому же они уже видели некоторые вещи, которые нельзя объяснить просто удачей или боеспособностью. Например, боец рассказывает: «Сижу на своей кровати, танк по нам работает, попало везде, только не в меня. Бог хотел, чтобы я жил». То есть от того, какой он классный воин, это не зависело. Или вот недавняя история 19-летнего парня: враг наступал на его позиции, он, понимая, что это конец, стал молиться. Вдруг оккупанты начали один за другим взрываться на минах. На следующий день этого парня с позиции забрали, и враг ее захватил.

 — Как вы поддерживаете с ними связь?

 — Я поняла, что не могу общаться с каждым бойцом, которого встретила на передовой. Их сотни, и моего человеческого ресурса на всех не хватит. Поэтому начала вести ТikТok, потому что все военные сейчас в нем сидят. Я поняла, что это очень действенно, хотя, возможно, звучит и не совсем духовно. Я выкладываю видео, где зачитываю что-то ободряющее. Это может быть молитва или просто разговор о том, как, например, побороть паническую атаку. То же я делаю на страницах в Facebook и Instagram. Этот контент позволяет военным понимать, что я их поддерживаю, и ко мне можно обратиться. И они пишут все время — военные, их жены, мамы. Бойцы в горячих точках находятся без человеческого тепла, без понимания, без любви. Они часто присылают короткое: «Иду на ноль». Я говорю: «Окей, я за тебя молюсь, я помню». А когда он возвращается пишу: «Я тебя ждала». И это не о влюбленности, не о любви, это о поддержке.

Даже когда я в Испании, постоянно нахожусь на связи в ТikТok — веду переписку, записываю голосовые сообщения, видео, молитвы. Это уже как работа: у меня есть план, график, список имен тех, с кем говорила и о чем, с кем и какие моменты нужно проработать. Поэтому у меня нет выходных, более того, когда я на передовой, то работаю меньше.

 — С какими проблемами чаще обращаются военные?

 — Я могу сказать о сегодняшней ситуации, потому что летом настроения были совсем другие. Проблема номер один сейчас — это безумная усталость, физическая и эмоциональная. На самом деле большинство военных чувствуют себя очень одинокими. Они часто устали общаться между собой, у них даже нет конструктивных разговоров потому что у каждого свои переживания. Из-за этого повышается раздражительность. Она влияет на качество общения между бойцами, и часто они либо бросают друг другу какие-нибудь глупые шутки, либо просто молчат. Усталость и одиночество их поглощает.

Я поддерживаю постоянную связь с некоторыми подразделениями и знаю, что иногда ребят бросают на ротацию на новое не всегда подготовленное место. Вот декабрьская ситуация: тогда были морозы и моих ребят бросили под Марьинку без возможности разжечь костер, без обогрева, без ничего. Они жили прямо в подвалах, уже простреленных сотню раз. Из-за таких ситуаций бойцы часто не выдерживают и бросают позиции — от физической усталости, от того, что им холодно несколько суток, их постоянно обстреливают, у них нет связи, они не знают, придут ли за ними и дадут ли подкрепление. Это ломает ребят.

Еще одна проблема — ночные кошмары и потеря сна из-за увиденного и пережитого. Таких не вырубит даже безумная усталость. Труднее всего здесь приходится боевым медикам. Они видят очень много тех, кого не успели спасти, и им это тяжело дается. В госпитале я как-то посещала бойца, который рассказал: «Я когда-то был боевым медиком, но смотреть на это мясо не смог. Три года после не спал. Я решил, что лучше буду просто бойцом, но не медиком, потому что это невозможно выдержать».

Также бойцы испытывают сильный стресс из-за общения с семьей. Далеко не у всех были гармоничные отношения, а война их только разрушила, и потому на фронте очень много разведенных. Они теперь говорят, что им нечего терять и их никто не ждет. А если боец теряет смысл жизни — он уже не боец. Ибо когда падает дух, человек ищет смерти подсознательно. Таких ребят очень много, они чаще всего воюют с 2014—2015 года. И когда я спрашиваю, видит ли он свое будущее вне войны, то получаю ответ: «Я боюсь того, что закончится война, и мне придется жить».

 — Вы теряли подопечных и как справляются сами бойцы с потерей собратьев?

 — В моей практике, к счастью, «двухсотых» не было. Поэтому даже когда там ребята должны сделать какую-нибудь глупость, я всегда шучу, чтобы не портили мне статистику.

Но были случаи, когда мы приезжали к бойцам, которые накануне понесли потери. Например, замкомандира увел с собой ребят и их всех «положили», а уцелевшие даже еще не успели унести тела. Это была трудная ситуация, здесь даже не нужно разговаривать, а только слушать.

Всё зависит от психики человека и от того, сколько он находится на войне. Есть те, у кого мозг уже блокирует события — они ничего не чувствуют, рассказывают истории холодно, без эмоций, словно просто проговаривают пережитое. Есть те, у которых начинается паника и истерика, потому что они следующие. А есть те, которые не верят, что вернутся. Они ведут здоровую, адекватную беседу, а в конце добавляют: «Да я не выживу здесь никогда». Бывало мне писали, что собрат застрелился их оружием.

Был у меня разговор с бойцом, который был под Донецким аэропортом и уже не воюет. Человек пережил потерю своего подразделения и считает себя виновным: когда разрывались мины, на него падали куски собратьев. Он не обращался к специалистам из-за стыда, замкнулся и просто сходил с ума. Конечно, он хотел идти воевать снова, но не взяли. Ибо это человек, который в первом же бою пойдет на смерть из-за вины. То есть у человека страшная травма, которой уже восемь лет.

В таких случаях нужно подключать психолога, но часто таких нет там на месте. К счастью, у меня образование педагога и я пять лет изучала психологию. Психолог помогает как хирург раскрыть нарыв, чтобы все плохое вышло наружу. Но потом нужно зашить эту рану, и вот здесь уже помогает духовный опыт и молитва.

 — Когда вам было действительно страшно и было ли такое, что вы оказались в шаге от смерти?

 — У меня есть удивительная особенность: если действительно опасно — я не чувствую этого. Например, была ситуация, когда мы случайно заехали в зону врага в Донецкой области, а блокпост нас пропустил. Линия фронта постоянно меняется, мы проложили себе маршруты и двигались по нему. Что что-то не так мы поняли, когда исчезли автомобили, а дорога стала безумно избитой свежими рытвинами. Водитель посмотрел на карту и спрашивает: «Слушай, мы едем через Изюм?» А Изюм тогда был не нашим. А значит эти ямы рядом были от снарядов, которые сейчас прилетят по нам. Мы быстро уехали оттуда, а на следующий день я общалась с разведчиком, который рассказал, как на той дороге на днях убили его командира и замкомандира. Ситуация была очень опасна, но из-за сильного напряжения страха не было.

Был еще случай, когда мы ночевали в Курахово в 10 км от Марьянки, которую крыли огнем всю ночь. Она просто пылала, даже в мое заколоченное окно пробивались эти огни. Под утро я вышла на улицу. Это было воскресенье, страшный туман, в церкви звонили колокола. Я слышу, как ревет Марьинка, стою на детской площадке, и вокруг никого. Вот в этот момент мне было действительно жутко.

 — Что для вас было величайшим открытием из увиденного «на нуле» и что больше всего запомнилось?

 — Больше всего меня поразило отношение бойцов, я действительно увидела этот героизм в них. Это простые ребята, без высших образований, без какого-либо пафоса. Но это их «Кто, если не я?» было подлинным. И это прямо тронуло в самое сердце.

Поэтому первый выезд мне не было вообще страшно — военные рядом были настолько уверенны, смелы и храбры, что даже не возникало мысли об опасности. А вот действительно неожиданным для меня был борщ на нулевой линии, который мне сразу же предложили.

 — Каков ваш личный план до победы?

 — Я не представляю, как могу сейчас жить какой-то другой жизнью, зная, какая ситуация на фронте и понимая кризис эмоционального и духовного состояния военных. У меня есть чувство вины, ответственности. Поэтому вопрос о том, чтобы все оставить или что-либо изменить пока вообще не возникает.